В журнале Юный техник, за 1973 год, в 11 номере, был рассказ Анатолия Мошковского "Роль" .
Я читал его давно, но он запал в душу и запомнился.
Еще немного запомнился "Волшебник Земноморья" (автор не Мошковский, просто вспомнилось), который был в "Роман-газете", из-за необычного имени персонажа - Гед. Но то хуйня, там все мутно и читать я начал не с начала :)
Сейчас я вспомнил рассказ "Роль". Вспомнил слова, которые были в конце. Которые были сказаны с обидой, со злостью.
- "У комаров спроси! У оводов! У оленей! Другому отдай эту роль!"
И собственно по этим словам и нашел тот самый выпуск.
Сканированный журнал был распознан и переведен в текст при помощи OCR, некоторые слова с ошибками, но смысл не теряется.
Пускай полежит тут.
Филипп стягивал проволокой треснувший хорей когда у соседнего чума раздался истошный вопль семилетнего Никифора:
— Едет! Едет!
Малыш суматошно прыгал на одном месте, тыкал пальцем на запад и, надувая щеки, горланил.
Залаяли собаки. Из чумов стали вылезать пастухи, их жены, старухи и ребятишки. Филипп оставил в покое хорей, опустил его на нарты и посмотрел по направлению Никифоровой руки.
Небольшой, из семи нарт аргиш неторопливо тащился по тундре, приближаясь к их стойбищу.
Наконец-то и к ним пожаловал красный чум. Кому в тундре не хочется почитать свежие журналы, посмотреть кинокартину, поиграть в шашки и шахматы, взять в передвижной библиотеке новую книгу?
Мальчишки, сопровождаемые собаками, гурьбой бросились навстречу аргишу. Более солидныемужчины, а среди них и двадцатилетний Филипп, вели себя как и приличествует их возрасту: степенно, сдержанно. Собрались в группку, покуривали, обменивались мнениями. Потом разбрелись. И когда работники красного чума раскладывали на земле латы — половицы, ставили шесты и обтягивали их берестой и разбивали брезентовую баню-палат-ку, взрослые не предлагали им назойливо помощь. Не лезли с советами, а занимались каждый своим делом, искоса наблюдая за строительством.
Не прошло и двух часов, как рядом с их чумами вырос новый большой чум и на все стойбище зазвучала музыка. Как и положено, первыми проникли в красный чум мальчишки: они застучали шахматными фигурками, зашелестели журналами; мужчины постарше осторожно выведывали у киномеханика, какие картины привез он в плоских круглых жестяных коробках. Дедушка Савватий, подперев ладонью левую щеку, понес к врачу свой больной коренной зуб и очень возмутился, когда молодая девчонка в белом халате потребовала, чтобы дедушка вначале хорошенько вымылся в бане-палатке, а потом явился к ней — иначе и лечить не будет...
Однако никто из оленеводов не шел в красный чум так неуверенно, так нехотя и связанно, как Филипп. Вначале он престо не решался войти туда. Из чума доносились всплески смеха, менялась музыка, а Филипп сидел на корточках поодаль и покачивал головой. Затем, когда уже почти все взрослые и даже старухи побывали в красном чуме (кто посидел с минуту на скамье, кто просто сунул голову), Филипп собрался с силами.
Вначале он шел быстро и решительно, размахивая для смелости руками, но, как только дошел до двери, пимы 1 его словно
вросли в тундровую землю. Рукавом латаного пиджака он то и дело вытирал непросыхающий лоб. Волосы на темени и висках слиплись и торчали дикарскими космами. И еще неизвестно, вошел бы он в чум или нет, если б из него не выскочила девушка в городской юбке и спортивной, на «молниях» куртке. Увидев рядом с собой этого рослого по сравнению с ней парня, она удивилась:
— Филька? Ты?
Филипп натянуто заулыбался и промолчал. Да и что отвечать — сама ие видит, что это ои?
Девушка бросила в его широкую ладонь свою руку и быстро заговорила:
— Чего стоишь? Заходи. Как живешь?
— Ничего, — произнес Филипп, вошел в чум и присел на низенькую скамеечку. Град новых ее вопросов застал его врасплох.
— Ну чего ты все молчишь? — она стала терять терпение. — Расскажи что-нибудь, Филя. Забыл уже тот вечер?
— Нет, — сказал Филипп.
— Что «нет»? Нечего рассказывать или не забыл?
— Не забыл, — проговорил Филипп. — Все помню, Тамара.
— А ты все такой же! — вздохнула она. — Писали в газете, хороший пастух, а все такой же...
— А какой я должен быть! — вдруг выпалил ей в лицо Филипп и так покраснел, точно его ошпарили кипятком.
Тамара говорила с ним и одновременно развязывала свертки с книгами, вытаскивала из коробок какие-то брошюрки и сложенные географические карты. Потом стала подтаскивать к столу тяжеленный ящик. Филипп бросился помогать ей, и как-то получилось так, что он перестарался и неосторожно прищемил ей палец, попавший между ящиком и столом.
Тамара ойкнула, отдернула палец и принялась его сосать.
— Не сердись на меня... Я не хотел...
— Ерунда, до свадьбы заживет, — засмеялась Тамара и, казалось, уже забыла о пальце.
Она передвигала кое-какие вещи, но больше Филипп не решался ей помогать. И только когда она сама позвала его помочь оттащить от входа грузовые нарты, Филипп кинулся к ним.
Внешне Тамара мало чем отличалась от девушек их стойбища — пожалуй, юбкой да курткой; были на ней тундровые оленьи унты, волосы она заплетала, как у них принято, в косицы и стягивала белым бантом. Она окончила в Нарьян-Маре культпросветшколу, второй год работала заведующей красным чумом и знала уйму интересных вещей. Но главное было не это. Год назад Филипп видел, как она участвовала в оленьих гонках и, стоя на нартах, свистом и хореем так подгоняла своих быков, что они как бешеные летели в облаке снежной пыли. Белое облако, а не упряжка мчалось к финишу. Она пришла четвертой, а это было неслыханно. Она ведь была женщиной, а женщины, как известно, не допускаются к этому виду соревнований. Нарушив все правила, ее допустили. Судьи вручили ей компас. В тот вечер в клубе базы был молодежный вечер, и Филипп танцевал с ней под патефон. Другие танцевали, и он попробовал. Получилось ничего. Она легко вела его, и он чувствовал себя заправским танцором. И снова хотел пригласить ее. И не мог уже, не смел: внезапная робость точно веревкой туго связала его по рукам и ногам...
— Филя, — сказала Тамара, вдруг вспомнив что-то, и улыбнулась, — а ты... Ты хотел бы...
И она вкратце объяснила ему, в чем дело: красный чум решил устроить для оленеводов вечер отдыха и поставить силами пастухов маленькую одноактную
пьеску под названием «Оводы и комары». Тамара сунула ему в руки тоненькую брошюрку с текстом и велела готовить роль пастуха Митрофана, лодыря и пьянчужки, который допустил откол сотни оленей, а сам свалил вину на зловредных насекомых, которые жалили и разгоняли животных.
— Текста немного, — сказала Тамара, — выпиши на бумажку и выучи наизусть. Суфлеров не будет. Через три дня генеральная репетиция. Постарайся вжиться в роль.
— Хорошо, — через силу выдавил из себя Филипп, — выучу.
Он хотел спросить у нее, что означает слово «суфлер», но постеснялся показать свое невежество.
Филипп быстро вернулся к себе в чум и залпом прочитал брошюрку. Пьеска была веселая, и Филипп не раз хохотал, закатывая глаза и сотрясаясь всем телом. Он с великой радостью думал, что будет играть роль Митрофана, он встречал похожих пастухов.
Филипп тут же переписал карандашом текст в школьную тетрадку, вернул Тамаре брошюрку, уселся на солнцепеке у чума и принялся заучивать текст.
Вначале текст запоминался плохо, потому что в голове все время вертелась навязчивая мысль: уж он в лепешку расшибется, умрет скорей, но выучит текст, сживется, как требовала она, со своей ролью и так будет играть — пастухи за животики схватятся, а кое-кому из них будет не по себе. Ох и влетит же им от него! Но главное — а в этом Филипп даже себе не смел признаться, — главное то, что она, Тамара, может быть, поймет: не такой уж он никудышный, как она думает, человек...
Эти мысли мешали запомнить слова Митрофана, а когда слова стали запоминаться, отец позвал его чинить нарты.
Так в этот вечер он ничего и не выучил. Текста было немного, и Филипп решил выучить его в стаде. Узнав, что три других товарища тоже усиленно разучивают роли этой пьески, главным режиссером и постановщиком которой будет Тамара, Филипп решил блеснуть и переиграть всех. В стадо он частенько брал с собой книги, урывал время и читал. Вырвет время и на этот раз,...
Приняв дежурство, Филипп зажмурил глаза, поежился на солнце, потом открыл их. Лиловые колокольчики и полярные маки хрупко раскачивались под тяжестью больших капель росы. На болоте попискивали кулички. Стоял август, и океан низкорослых ивок и березок, покрывавших тундру, уже был тронут желтизной.
Филипп откинулся на спинку нарт, устроился поудобней, вытащил из-за пазухи сложенную втрое тетрадку с текстом роли и стал читать. Минуты через три чтение прервал остервенелый лай. Филипп поднял глаза.
Группа оленей, голов в сорок, ушла далеко рперед, в кусты.
Проклятие! Чуть появятся в тундре грибы, как с оленями нету никакого сладу! Охотятся за ними, откалываются кучками и в одиночку, в поисках лакомых грибов рассыпаются по лощинкам, лескам, сопкам... Только и следи, чтоб не сбежали, не угодили в зубы волку, не потерялись.
Не хотелось отрываться от чтения, и Филипп издал протяжный вибрирующий клич, сзывающий разбредшихся оленей в стадо Кое кто из отколовшейся кучки поднял голову, оглянулся. Но запах грибов был сильней этого клича. И они не вернулись, они побрели вперед, жадно обнюхивая землю.
«Окаянные! Не могу я в таких условиях учить роль! Как не возьмете вы это в толк!»
Филипп сунул тетрадку в карман, дернул вожжу и помчался возвращать отколовшихся.
Часа через два он вспомнил о тетрадке. Извлек ее, открыл первую страницу и начал бубнить фразы. Стоящее в зените солнце до боли в глазах резко освещало бумагу. Тяжелый овод, как осколок гранаты, ударился в тетрадь, и скоро до слуха Филиппа донесся топот тысячи ног. Он все понял: на стадо налетели оводы... Олени как бешеные кружились по тундре, спасаясь от страшных насекомых.
Филипп покачал головой и вытер лоб.
Он подошел поближе к стаду и стал выворачивать руками комья торфа. Разложив комья длинной грядой, Филипп собрал сухого хвороста, подложил под торф, потом вырвал из тетрадки несколько оставшихся чистых листов, поджег. Медленно разжегся костер, и едкий дым широкой полосой пополз к стаду, по горбам, кочкам и кустарникам.
Огонь разгорался, дым валил все гуще, и олени потянулись к нему. Стадо, до этого рассеянное по лощине, собралось в плотный косяк и, сталкиваясь рогами, пихая друг друга, двинулось к огню, к дыму. Тяжелый и рваный, он обволакивал рога, стлался по шерсти, застревал в гривах. Оводы в дым не заге-тали, и олеии чувствовали себя хорошо.
Филипп выворачивал руками все новые куски торфа и под-кладывал в огонь. Торф тлел медленно, и пастух решил хоть сейчас подучить немного роль. И грязными руками полез за пазуху: спектакль не должен сорваться из-за каких-то там оводов.
Возможно, Филипп и успел бы заучить несколько страниц текста, но тут запахло паленой шерстью, и пастух, поспешно сунув тетрадку за пазуху мокрой от пота ситцевой рубахи, ринулся с хореем в дым
Размахивая хореем, хрипло крича и ругаясь, плача и задыхаясь от плотного дыма, отгонял Филипп оленей подальше от дымокура. Он быстро сообразил: чтоб всему стаду хватило дыма, нужно пошире разложить тлеющий торф, и тогда животные не будут напирать, а разойдутся вдоль чадящей гряды.
Филипп стал с остервенением раскладывать по земле новые куски торфа. В одном месте торф был сыроват, не загорался, и пастух пожертвовал обложку тетрадки.
...Через день он вернулся в стойбище. Привязал у чума быков, слез с нарт и поплелся пить чай. Здесь его и настигла Тамара.
— Как продвигаются дела? — спросила она, улыбаясь. — Все уже выучили.
Он посмотрел на нее тяжелыми, смертельно усталыми глазами.
— А я не выучил.
Она остановилась, и улыбка исчезла с ее лица.
— Зачем же брался? Ты же обещал!
Филипп угрюмо молчал.
— Ты же срываешь весь вечер... Почему ты не выучил?
— Потому что я бестолковый, никудышный, неспособный... — сильно заикаясь и краснея, проговорил Филипп.
— Кто тебе это сказал?
Филипп ничего не ответил.
— Нет, с тобой что-то случилось... Скажи — что? Я жду.
Филиппа внезапно захлестнула обида:
— У комаров спроси! У оводов! У оленей! Другому отдай эту роль! — Он протянул ей несколько обожженных по краям, смятых и грязных от сажи и пота листков ученической тетради.